Афшин Гаффариан: «Свобода – это ежедневная борьба каждого во всем мире»

4 февраля в российский прокат выходит фильм «Танцующий в пустыне» (Desert Dancer), снятый по мотивам биографии известного танцора Афшина Гаффариана (Afshin Ghaffarian). Его жизнь была полна драматичных событий, ведь он вырос в Иране, где запрещено танцевать. Вместе с друзьями Гаффариан изучал танцевальные па по роликам в сети YouTube, которые скачивал тайком. Эта сеть также находится под запретом в его стране. Ради свободы самовыражения Афшин организовал в пустыне студию танца, но это едва не стоило ему жизни.

Драму о жизни танцора, который теперь живет и работает в Европе, снял английский режиссер Ричард Рэймонд (Richard Raymond). Афшина сыграл актер Рис Ричи (Reece Ritchie), а его друзей – Фрида Пинто (Freida Pinto) и Том Каллен (Tom Cullen). Хореографом фильма выступил индийский танцор Акрам Хан (Akram Khan).

Накануне премьеры Афшин Гаффариан дал интервью, в котором рассказал о своем творчестве и о пути преодоления несвободы, в которой он оказался.

– Фильм «Танцующий в пустыне» заканчивается вашим приездом во Францию. Что вы почувствовали, когда в первый раз оказались в Европе?

– На самом деле, сначала я приехал в Германию, а затем в Париж. Первое, что я заметил в новой стране – это спокойствие. Помню, что написал тогда в своем дневнике: «Здесь я вижу спокойствие в глазах людей. Я чувствую себя хорошо, но в то же время, это спокойствие меня пугает!» В то время мне было необходимо спокойствие.

– Планируете ли вы остаться во Франции навсегда?

– Я не люблю строить планы на будущее. Я просто стараюсь проживать каждое мгновение своей жизни. Я открыл компанию Réformances здесь, в Париже, и живу во Франции. Мне не нравится засиживаться на одном месте. Может быть, именно поэтому я выбрал театр. Мне нравится жизнь на сцене, потому что сцена меняется, и новые спектакли начинаются каждый день.

– Я буду там, где я могу быть на сцене. На самом деле, моя настоящая родина – это сцена.

– Как годы, проведенные в Европе, повлияли на вас, как на художника и человека?

– Как сказал Эдвард Саид, мысль об изгнании привлекает нас, но в изгнании страшно находиться.

Ребенок покидает тело матери для того, чтобы жить в изгнании за пределами материнского организма, но это не означает, что новорожденный оставляет свою мать, он просто создает другие отношения со своей матерью. Таким же образом, когда я покинул свою Родину, я создал новые отношения со своей страной.

Очень трудно описать последние пять лет моей жизни в нескольких предложениях. Я должен написать об этом книгу. Жизнь на расстоянии помогла мне видеть вещи более ясно и гораздо более точно. Я был не в состоянии справиться с накопившимся гневом и разочарованием. Изгнание позволило мне объективно посмотреть на устройство моей страны, в целом, и найти свое предназначение в этом мире.

– Ваша компания называется Réformances – синтез французскиз слов réformer (реформировать) и performance (представление). Хореография, созданная вами, является совершенно уникальной. Что из вашей культуры и воспитания влияет на ваш танцевальный стиль?

– Я несу культуру и историю моей страны в своем собственном теле. Мой способ самовыражения взаимодействует с моими эмоциями, которые находятся в постоянном контакте с другими культурами по всему миру. Самовыражение следует рассматривать в более широком контексте, а не только ограничиваться определенной географической или культурной широтой. На самом деле, впервые я написал слово réformance в своем дневнике в Иране много лет назад. В то время я не мог представить, что когда-нибудь это слово станет названием моей труппы.

Здесь, во Франции, я продолжаю то, что я начал в Иране. Я и мои друзья из театрального университета в Тегеране вдохновлялись идеями Гротовского в Польше, Антонина Арто во Франции, Джулиан Бек и Джудит Малина в Америке, Эудженио Барба в Дании, Тадаши Сузуки в Японии. Я был в контакте с некоторыми из великих деятелей театра: Ричардом Шехнером их Нью-Йоркского университета, Эудженио Барба и Джулией Варлей из Odin Theatre в Дании. Я помню, как Эудженио Барба и Джулия Варлей прислали мне книги и DVD-диски, которые в то время невозможно было найти в Иране, для того, чтобы мы могли развиваться и продолжать свою работу. Несколько лет назад я обедал с ними в Париже. Мы поспорили по поводу счета, но все равно они не позволили мне заплатить. Вместе с французским социологом Батистом Пиззинат в 2013 году мы написали книгу под названием Café des Réformances, которая доступна на французском языке. Она рассказывает об отпечатке, который накладывает танец на общество.

– Réformance – это состояние бытия художника, его мощная воля, которая побуждает его бороться против любого рода инертности или привычки. Мы говорим об интеграции искусства в нашу повседневную жизнь, об искусстве, которое влияет на нас, сохраняя свои декоративные или развлекательные функции.

– Что повлияло на вашу работу «Слишком шумное одиночество» в рамках Réformances?

– Название «Слишком шумное одиночество» взято из одноименного романа чешского писателя Богумила Грабала. Впервые я прочитал этот роман на фарси в Иране. В этой работе мы ставим под сомнение отношения между современными людьми и машинами. Это дуэт между человеком и аппаратом для попкорна. Я не хочу рассказывать больше, потому что предпочитаю, когда публика смотрит на меня в театре и делает собственные выводы.

– Как обстоят дела с танцем в Иране? Танец официально запрещен?

– Танец в Иране не запрещен в том смысле, что нет точного закона, который бы запрещал людям танцевать. В силу ряда исторических, культурных и религиозных причин, танец остается в стороне и игнорируется в официальной среде. Но это не значит, что танец не существует в Иране, что все формы танца являются незаконными. На самом деле, танец существует в Иране везде. Я пришел к выводу, что в Иране мы танцуем чаще, чем здесь, во Франции.

– В Иране, люди танцуют часами на свадьбах, днях рождения, семейных мероприятиях, во Франции же часто танец ограничивается ночными клубами.

В то же время, многие иранцы остаются в неоднозначных отношениях с танцем: они любят танцевать во время семейных мероприятий, но не признают танец, как вид искусства, в общественном месте с людьми, которых они не знают. Энтони Шей рассказывает об этих неоднозначных отношениях в иранской общине в Калифорнии в своей книге «Хореофобия», название которой является термином, который Шей ввел для того, чтобы охарактеризовать неоднозначную отрицательную реакцию общества на танцевальные соло-импровизации в иранском мире. Автор рассказывает о том, что иранец может танцевать по-разному в кругу семьи и среди друзей. Мы можем видеть, что проблема коренится не только в политической среде, но и в социально-культурном устройстве иранского общества.

На мой взгляд, проблема не в самом танце, а в плохих коннотациях, связанных со словом «танец». В Иране танец существует даже в официальных и общественных местах, просто он не называется «танцем», он является частью театра, художественной гимнастики или аэробики, когда речь заходит о таких танцевальных формах, как хип-хоп. К сожалению, слово «танец» ассоциируется с пошлостью, проституцией, эксгибиционизмом, наготой, которые не соответствуют ценностям иранского общества. Например, в Лос-Анджелесе танец си-волк запрещен в большинстве вузов в связи с криминальными коннотациями. Аналогичным образом, в Иране некоторые формы танца воспринимаются таким же образом, но в большем масштабе в совершенно ином культурном контексте.

– Какими представляются иранские артисты в глазах европейского общества?

– На Западе прослеживается тенденция показывать только темную сторону Ирана. Новости Ирана часто рассказывают нам о репрессиях и цензуре. Это используется в качестве предлога для снятия с Ирана статуса легитимной и политически рациональной единицы мирового сообщества. На мой взгляд, это препятствует пониманию не только художественных, но и политических ценностей Ирана.

В некоторых средствах массовой информации иранское общество делится на хороших и плохих парней, что полностью является ошибочным, показывая нам Иран в искаженном и карикатурном виде.

– Иранские артисты ставят перед собой двойную задачу: в Иране они должны бороться за свои права и улучшать условия своей жизни, на Западе – с многочисленными клише, связанными с их страной.

– Как вы видите свою роль в разрушении культурных стереотипов?

– Как артисты, мы все должны много работать над взаимопониманием между народами и культурами, поэтому я хочу очень точно и доходчиво рассказать историю своей жизни. Возможность ответить на ваши вопросы с помощью фильма, в основу которого легла моя биография, является одним из способов это сделать.

Одной из самых важных задач любого художника является построение мостов между нашими различиями, что позволяет нам встретиться друг с другом. Мы должны помочь тем, кто верит в построение мостов, а не в войну и разрушения.

– Оглядываясь назад, вспоминая ваше первое танцевальное представление в пустыне, что вы чувствуете?

– Представление в пустыне, которое, на самом деле, произошло в 2007 году, было художественным продуктом, предназначенным для пустыни. Очевидно, что мы не могли показать этот спектакль в официальной или обычной обстановке, но мы этого и не желали.

На самом деле, на тот момент мы не видели нашу работу в качестве танца. Мы думали о ней, как о театральном представлении. Позже мы пришли к осознанию того, что мы поставили современный танец.

Интересно, что сейчас я вернулся к исходной точке, я подвергаю сомнению разницу между танцем и театром. Я не вижу отличий между этими двумя категориями.

– Во многих театральных традициях, особенно в восточных культурах, нет никакой разницы между театром и танцем, в некоторых культурах «актер» и «танцор» является одним словом.

Здесь, на Западе, театр и танцы имеют за плечами другую историю, они даже имеют разные аудитории. Я хочу, чтобы мой зритель видел во мне того, кого он хочет: актера или танцора. Это не имеет значения, я просто исполнитель.

– Когда вы впервые прибыли в Европу, вы принимали участие во многих фестивалях и выступлениях, где вы использовали танец в качестве оружия протеста. Как ваш стиль трансформировался из протестного искусства в тот, которого вы придерживаетесь сейчас?

– Это зависит от того, что мы подразумеваем под «протестным искусством»!

Мой стиль не трансформировался, скорее, имела место естественная эволюция в моей жизни, которая также отражается в моем творчестве.

– Быть художником – означает быть бунтарем, независимо от того, где человек родился и какая среда его окружает. Если тебя удовлетворяет существующее положение, тебе не место на сцене!

Мне больше не 22. Мое искусство принимает, естественно, более сложную форму самовыражения хотя бы потому, что теперь у меня больше жизненного опыта.

– Что вы чувствуете на сцене? Отличается ли теперешнее чувство от того, что вы ощущали, когда вы репетировали в подвале в Иране?

– Конечно, контекст разный, но суть моего искусства не изменилась. Я помню, через год после выступления в пустыне, я участвовал в официальном совместном производстве между Ираном и Мексикой, в рамках Международного театрального фестиваля Fadjr в Тегеране.

– По моему опыту, «подпольная» и официальная сцены не всегда разделены в Иране. Они сосуществуют, и художники постоянно выходят на обе для того, чтобы расширить границы и изменить условия в положительную сторону.

Например, в течение длительного времени иранский хип-хоп не соответствовал культурной политике Ирана, несмотря на тысячи независимых студий и рэперов, которые появились в андеграунде. Недавно рэпер по имени Яс убедил культурные власти опубликовать первый официальный рэп-альбом, и теперь иранский хип-хоп имеет свою собственную официальную категорию среди других признанных форм музыки, она называется Goftâvaz. Мы можем найти множество подобных примеров в современном социально-политическом истеблишменте Ирана.

– Расскажите нам о своем стиле танца, как вы выражаете себя сегодня?

– Моя карьера началась еще в 1999 году, в качестве актера в короткометражке. Затем я поступил в университет изучать театральное искусство и сыграл в нескольких спектаклях в Тегеране. В 20 лет я перевел книгу о Гротовском на фарси.

Во Франции я изучал современный танец в «Национальном центре танца» и основал Réformances в 2010 году, в данный момент я являюсь студентом политологии в Сорбонне. Честно говоря, я действительно не знаю, как определить свой стиль. Я – réformancer.

Меньше всего я заинтересован в категориях, для меня важно создать искусство, представление, это то, что я делаю, когда я на сцене.

– Как вы относитесь к интерпретации Акрамом Ханом вашей работы и выступлению актеров, которые не имели предварительной танцевальной подготовки?

– Я думаю, что когда-нибудь мы будем работать вместе. Я действительно ценю работу Акрама Хана в фильме. Но важно отметить, что, хоть я и чувствую некоторое сходство с его работой и динамику его хореографии, это не моя работа. Я также очень ценю работу актеров фильма. Как исполнители, мы разделяем упорство и мужество, с которым мы работаем над собой и своими телами. Я не принимал участия в процессе обучения.

– Какую идею, по вашему мнению, должен вынести зритель из фильма?

– Независимо от того, где мы находимся, мы должны постоянно создавать. Через наши творения мы должны изобразить мир таким, в каком мы хотим жить, несмотря на все трудности. Мы должны искать новые решения. Как сказала Пина Бауш, «создавать – это единственный способ находиться в этом мире». Для того чтобы существовать, мы должны сопротивляться, а для того, чтобы противостоять, мы должны создавать.

– Каково это: видеть так много людей по всему миру, которые понимают художественный посыл фильма?

– Это напоминает мне о том, что искусство может ломать барьеры и проходить через любые границы. Мы можем расширить свободу выражения мнений путем расширения горизонта возможностей перед нами. Это напоминает мне о том, что нельзя сдаваться при любой форме власти, которая угрожает нашему художественному существованию, независимо от того, где мы находимся в этом мире.

Борьба за свободу самовыражения – удел самих художников. Я выступаю против тех, кто хочет использовать эту борьбу для достижения политических целей, в качестве пропаганды.

– Как изменилась ваша жизнь после окончания периода, показанного в фильме?

– Моя ситуация резко изменилась, равно как и ситуация в Иране после 2009 года: я больше не сердитый молодой художник, а зрелый человек, который ищет решения.

– Вместо того, чтобы проклинать тьму, я стараюсь зажечь свечу в настоящем времени.

Я продолжал учиться, находясь в изгнании. Обучение повлияло на мои взгляды на мир.

– Как изменилось ваше мнение о политике Ирана после 2009 года?

– В 2009 году я не голосовал, я не оставил свой голос в урне. Тогда я находился под влиянием рассказов, распространяемых в определенных СМИ, которые изображали иранское правительство, как причину любой проблемы в Иране, или даже (частично) в мире. Сегодня я сожалею, что потратил так много времени, слушая эти беспочвенные аргументы. К сожалению, это происходит и по сей день. Конечно, иранская политическая система ни в коем случае не безупречна. Тем не менее, Исламская Республика Ирана является законной политической единицей, и я являюсь гражданином этой страны. В 2013 году, когда я был в изгнании, я решил в первый раз в своей жизни, что буду участвовать в демократическом процессе своей страны, голосуя за президента Рухани. В 2009 году я не голосовал, но в 2013 голосовал, и я защищаю свой голос.

Как иранский артист и студент политологии, я не могу принять упрощенный рассказ, который изображает Иран, как форму диктатуры и, так называемую, «ось зла». Иран является одной из редких стран в своем регионе с прочными демократическими институтами, даже если в это трудно поверить (я сам был одним из этих людей). Конечно, это другая форма политики, по сравнению с западными моделями демократии, но мы должны помнить, что это все еще очень молодая система и, конечно же, над ней надо работать, но несправедливо и неправильно путать иранскую политическую систему с ее авторитарными соседями.

– Недавно вы смогли вернуться в Иран и встретиться с семьей, вы нервничали перед тем, как вернуться? Получили ли вы какие-либо гарантии того, что вы не будете арестованы?

– Я отказался от моего статуса политического беженца во Франции и недавно вернулся в свою страну без каких-либо проблем. Я вернулся в свою страну так же, как я оставил ее пять лет назад. Это было моим собственным решением, которое я осмелился сделать после того, как я вновь решил осуществить свою мечту самостоятельно.

– Что вы чувствовали, когда вернулись после долгих лет проживания во Франции?

– Я боялся, что не узнаю свою страну после пятилетнего отсутствия, но я быстро понял, что у меня появилось еще более глубокое понимание иранской жизни. Я стал гораздо спокойным человеком, чем 22-летний Афшин, который покинул Иран пять лет назад.

– Что вы думаете о будущем творческой свободы для тех, кто живет в Иране?

– Я надеюсь внести свой вклад в новое понимание современного танца, как вида искусства в Иране. Я считаю, что вполне реально обозначить этот вид искусства в рамках текущего политического порядка, сделав упор на более точное правовое толкование этого понятия, учитывая ценности иранского общества. Это необходимо для того, чтобы молодое поколение начало развиваться и, в конечном итоге, смогло передать этот вид искусства в рамках их собственного культурного наследия следующим поколениям. Я также надеюсь поделиться своим опытом с людьми в Иране, начать работать с моими коллегами, которых я оставил на сцене так безответственно пять лет назад…

– Мы никогда не должны забывать, что свобода не является продуктом. Если ты ее приобрел, это не навсегда. Свобода – это ежедневная борьба каждого во всем мире, включая Иран.

– Каковы ваши надежды на будущее?

– Я надеюсь, что мир будет принадлежать новым поколений с новыми способами мышления и новыми перспективами.

Афшин Гаффариан: танцор, хореограф, актер